– Понимаешь, Матюша, как-то так получилось, что меня считают чуть ли не другом Камилла. И все меня спрашивают, что да как. А я этой темы не люблю. Если у тебя есть какие-нибудь конкретные вопросы, пожалуйста.
– Есть,– сказал Матвей.– Камилл не сумасшедший?
– Не-ет, ну что ты! Он просто обыкновенный гений.
– Ты понимаешь, я все время думаю: ну что он все предсказывает и предсказывает? Какая-то у него мания – предсказывать…
– И что же он предсказывает?
– Да так, пустяки,– сказал Матвей.– Конец света. Вся беда в том, что его, беднягу, никто-никто не может понять… Впрочем, не будем об этом. О чем это мы с тобой говорили?..
И, конечно же, моя любимая четвёртая глава. Тут даже вырезана вся пробематика почти. Но Горбовский такая няшечка. Можно я лягу?В поисках места для посадки Горбовский начал третий круг и тут обнаружил, что за его флаером по пятам следует тяжелый птерокар, водитель которого, высунувшись по пояс из раскрытой дверцы, делает ему какие-то непонятные знаки. Горбовский посадил флаер между вертолетами и ящиками, и птерокар тотчас же очень неловко рухнул рядом.
– Я за вами,– деловито крикнул водитель птерокара, выскакивая из кабины.
– Не советую,– мягко сказал Горбовский.– Мне нет никакого дела до очереди. Я капитан этого звездолета.
На лице водителя изобразилось восхищение.
– Великолепно! – вполголоса воскликнул он, осторожно озираясь по сторонам.– Сейчас мы утрем нос нулевикам. Как зовут капитана этого корабля?
– Горбовский,– сказал Горбовский, слегка кланяясь.
– А штурмана?
– Валькенштейн.
– Превосходно,– деловито сказал водитель птерокара.– Итак, вы – Горбовский, а я – Валькенштейн. Пошли!
Он взял Горбовского под локоть. Горбовский уперся.
– Слушайте, Горбовский, мы ничем не рискуем. Эти корабли мне отлично знакомы. Я сам летел сюда на десантнике. Мы проберемся в склад, возьмем по ульмотрону и запремся в кают-компании. Когда все это кончится,– он небрежным жестом указал на машины,– мы спокойно выйдем.
– А вдруг придет настоящий штурман?
– Настоящему штурману придется долго доказывать, что он настоящий,– веско возразил самозваный штурман.
Горбовский хихикнул и сказал:
– Пошли.
<...>
Девушка в шелковой косынке, высунувшись из кабины «биндюга», осведомилась:
– Штурман и капитан, если не ошибаюсь?
– Да! – с вызовом сказал штурман.– И, как штурман, я рекомендовал бы вам еще раз прочитать инструкцию о порядке разгрузки.
– Вы думаете, это необходимо?
– Несомненно. Вы совершенно напрасно ввели ваш грузовик в двадцатиметровую зону…
– А знаете, друзья,– раздался веселый молодой голос,– у этого штурмана фантазия победнее, чем у первых двух.
– Что вы хотите этим сказать? – оскорбленно спросил лжештурман. В лице его было что-то от лже-Нерона.
– Понимаете,– проникновенно сказала девушка в косынке,– вон там, на пустых ящиках, уже сидят два штурмана и один капитан. А пустые ящики – это упаковка ульмотронов, которые увезла бортинженер – скромная такая молодая женщина. За нею сейчас гонится уполномоченный Совета…
– Как вам это нравится, Валентин Петрович? – вскричал лжештурман.– Самозванцы, а?
– У меня такое ощущение,– задумчиво сказал Горбовский,– что мне не попасть на собственный корабль.
– Верное рассуждение,– сказала девушка в косынке.– И уже не новое.
<...>
Лжештурман, подавленно опустив голову, сковыривал комья земли с блестящих зубьев «крота».
– Ну, а вы что скажете? – обратился водитель «дилижанса» к Горбовскому.– Что же вы все молчите? Надо что-нибудь говорить… Что-нибудь убедительное.
Все с любопытством ждали.
– Вообще я мог бы войти через пассажирский люк,– задумчиво сказал Горбовский.
Лжештурман с надеждой вскинул голову и посмотрел на него.
– Не могли бы,– покачал головой водитель.– Он заперт изнутри.
<...>
– Ну что ж, Валентин Петрович,– сказал лжештурман, стыдливо улыбаясь.– Так нас, по-видимому, и не пустят…
– Меня зовут Леонид Андреевич,– сказал Горбовский.
– А меня Ганс,– уныло признался лжештурман.– Пошли посидим на ящиках. Вдруг что-нибудь случится…
Девушка в косынке помахала им рукой. Они выбрались из толпы машин и присели на ящиках рядом с другими лжезвездолетчиками. Их встретили сочувственно-насмешливым молчанием.
Горбовский ощупал ящик. Пластмасса была грубая и жесткая. На солнцепеке было жарко. Делать Горбовскому здесь было совершенно нечего, но, как всегда, ему страшно хотелось познакомиться с этими людьми, узнать, кто они и как дошли до жизни такой, и вообще как идут дела. Он составил вместе несколько ящиков, спросил: «Можно я лягу?», лег, вытянувшись во всю длину, и с помощью струбцинки укрепил возле головы микрокондиционер. Потом он включил проигрыватель.
– Меня зовут Горбовский,– представился он.– Леонид. Я был капитаном этого звездолета.
– Я тоже был капитаном этого звездолета,– мрачно сообщил грузный темнолицый человек, сидевший справа.– Меня зовут Альпа.
– А меня зовут Банин,– заявил голый до пояса худощавый юноша в белой панаме.– Я был и остаюсь штурманом. Во всяком случае, пока не получу ульмотрон.
– Ганс,– коротко сказал лже-Валькенштейн, усевшись на траву поближе к микрокондиционеру.
Третий лжештурман, видимо, не слышал их. Он сидел к ним спиной и что-то писал, положив блокнот на колени.
<...>
Он [Горбовский] хотел сказать еще что-то, но тут громкоговоритель заревел снова:
– Внимание, Радуга! Говорит директор. Капитан звездолета «Тариэль-Второй» Леонид Андреевич Горбовский. План-энергетик планеты товарищ Канэко. Прошу немедленно явиться ко мне.
Из машины сейчас же высунулись водители. На лицах их было написано неописуемое удовольствие. Все они смотрели на лжезвездолетчиков. Банин, втянув голову в плечи, развел руками. Ганс весело крикнул: «Это не меня, я штурман!» Альпа закряхтел и закрыл лицо ладонью. Горбовский торопливо поднялся.
– Мне пора,– сказал он.– Очень не хочется уходить. Я так и не успел высказаться. Вот вкратце моя точка зрения. Не надо огорчаться и заламывать руки. Жизнь прекрасна. Между прочим, именно потому, что нет конца противоречиям и новым поворотам. А что касается неизбежных неприятностей, то я очень люблю Куприна, и у него есть один герой, человек вконец спившийся водкой и несчастный. Я помню наизусть, что он там говорит.– Он откашлялся.– «Если я попаду под поезд, и мне перережут живот, и мои внутренности смешаются с песком и намотаются на колеса, и если в этот последний миг меня спросят: «Ну что, и теперь жизнь прекрасна?» – я скажу с благодарным восторгом: «Ах, как она прекрасна!» – Горбовский смущенно улыбнулся и запихнул проигрыватель в карман.– Это было сказано три века назад, когда человечество еще стояло на четвереньках. Давайте не будем жаловаться!.. А кондиционер я вам оставлю – здесь очень жарко.